В прокат выходит «Фрау», второй фильм режиссера и сценариста Любови Мульменко («Дунай», «Купе № 6», «Разжимая кулаки»), с Лизой Янковской и Вадиком Королевым в главных ролях. Главный герой тихо воссоздает в своей бабушкиной квартире Советский Союз и живет по заветам Тиля Уленшпигеля, пока не встречает «фрау» (так он обращается к женщинам) — балерину Пермского театра Кристину (Лиза Янковская), которая, в свою очередь, мечтает (или нет?) сбежать от жизни с мамой и бабушкой. А дальше мы видим историю диковинных отношений с хеппи-эндом в виде неминуемого расставания. С Мульменко по просьбе SETTERS Media поговорила Зинаида Пронченко — о российских мужчинах, ностальгии по Советскому Союзу в кадре и о том, как снимать кино «про людей» после 2022 года. 

Зинаида Пронченко: Насколько «Фрау» автобиографичная? Есть ощущение, что очень сильно.

Любовь Мульменко: Не очень сильно. На этот вопрос всегда сложно отвечать. Например, меня воспитывали мама и бабушка — это правда… Но правда еще и в том, что я уехала из дома в 18 лет и сепарация произошла вовремя. У меня не было таких болезненных отношений с ними. «Фрау» — фантазия о том, что было бы, если бы я почему-то застряла в этой семье и если бы настройки яркости моих мамы и бабушки были выкручены посильнее. Это такое допущение. И еще мне хотелось просто передать привет своей покойной бабушке, которая перестала, собственно, жить на свете за пару лет до того, как я села за сценарий.

Я, как можно догадаться, не балерина. Но при этом мой дедушка (нейрохирург) обожал балерин, дружил с ними. Он лечил их спины, а они ему выдавали контрамарки. Дедушку звали Гриша. Я назвала так любовника Кристины. Это просто пример того, как какие-то реальные, но совершенно на разных полках и в разных временах лежащие вещи становятся вдруг частью одного сюжета.

Ну и потом там очень много историй, которые я не пережила, но подсмотрела.

ЗП: Давайте поговорим про женское/мужское. Кристина выросла и прожила в типичной российской ячейке общества — в семье, которая состоит из мамы и бабушки. Тема, которая во всем мире продолжает быть на острие пера, а в России по очевидным причинам подзаглохла, — феминизм.

Если смотреть на эту картину при помощи так называемой феминистской оптики, то феминизм тут выглядит так себе, потому что женский мир абсолютно тоталитарный. Согласны ли вы с таким восприятием? В общем, это сестринство — оно хуже рабства.

ЛМ: По-моему, всегда все-таки нужно говорить о конкретных женщинах. Мне нравится идея о том, что вранье начинается со слова «все». Когда мы говорим «все женщины», мы делаем такого большого порядка обобщение, что нарываемся на такую же большую погрешность. Ну да, вот эта отдельно взятая семья Кристины, скажем, токсичная. Опять же, это если оперировать лексикой, которой уместно оперировать в контексте разговора о феминизме, в том числе в какой-то попытке разобраться в том, насколько какие-то отношения здоровые или нет. Зато, например, у Кристины очень симпатичные отношения с ее подругой-балериной. Они не выглядят дурочками, мне кажется, в этих отношениях. Да и на самом деле Кристинины бабушка и мама мне не кажутся таким уж злом.

Но бабушка и мама дают Кристине два взаимоисключающих посыла. Первый: «мужчины — зло, и все зло — от мужчин», то есть мужчины ненадежные. Если ты мужчина, тебя уже имеет смысл в чем-то подозревать, пока не доказано обратное, если оно вообще может быть доказано. А второй посыл, наоборот, «мужчина — это праздник и ценность», и это, в общем, привилегия, если он у тебя есть. У тебя краны будут чинить эти мужчины, их можно кормить жареной картошкой и умиляться. Кристина предъявляет эту претензию маме после того, как Ваня у них ужинает и все вокруг него прыгают. Она с удивлением наблюдает за тем, как мужчины, которые всегда в разговорах осуждались, по факту вдруг превращаются в самых желанных гостей.

На самом деле, если бы посыл был всего один, с ним можно было бы как-то жить и работать. А когда у тебя их два и они друг другу противоречат, ты не понимаешь, что тебе делать с мужчиной, который одновременно такой желанный и такой опасный. Как будто бы речь, я не знаю, о тяжелых наркотиках: много кайфа, но ни к чему хорошему это не приведет.

ЗП: К вопросу о том, с кем работать. Неважно уже, какой посыл. Во «Фрау» мы видим трех типичных представителей мужского сообщества из России. Первый — незамысловатый патриархат. Это коллега Вани по магазину «Охотник и рыболов», который отправляется на рыбалку, когда его жена рожает. Второй — замысловатый патриархат. Это ее возлюбленный женатый, который, как всегда, не собирается предпринимать никаких решительных телодвижений. В общем-то, просто подлое поведение. И наконец, третий тип — Ваня. Это тотальный инфантилизм. По крайней мере, я это так вижу. И в общем, бежать некуда совершенно. Есть ли вообще какие-то другие представители мужского пола на территории Российской Федерации? Тем более что в условиях СВО мужчин становится все меньше.

ЛМ: Конечно, есть. Ваня, на самом деле, вообще не укладывается ни в какой типаж. Ваня — суперстранный парень, в котором много всего намешано, поэтому его сложно каталогизировать. Отчасти поэтому, мне кажется, Кристина и решила с ним попробовать, потому что Ваня — это какое-то диковинное существо. В нем много детского, конечно, но это не инфантилизм — в том смысле, что он готов на себя брать ответственность. Это просто человек со специальной психикой.

Все-таки «Фрау» — это очень условный мир, немножко опереточный, поэтому там и мужчины такие. У меня в целом хороший опыт общения с мужчинами. Они были мне даны в ощущениях довольно разнообразными. Я думаю, что лучший российский мужчина (а может, и не только российский) — это тот, у которого на пролетарскую базу и природный живой ум наложилось хорошее образование и какой-то классный круг общения.

ЗП: Извините, что перебиваю. Это же Максим Горький!

ЛМ: (Смеется.) Надо с Горьким было бы потусить, чтобы узнать наверняка. Короче, мне нравятся мужчины-разночинцы, которые не принадлежат к какому-то единственному социальному «пузырю». Для того чтобы человек видел мир объемно и вел себя сложно (в хорошем смысле), хорошо бы ему иметь разные опыты. Это прививка и от снобизма, и от зацикленности на одном из кодексов поведения.

ЗП: В таком случае оба этих главных героя (и Кристина, и Ваня) вам не должны нравиться, потому что они оба не покидают свой пузырь. Ну Ваня-то точно. Он просто живет в каком-то вакууме, в котором, как он полагает, работает только кодекс Тиля Уленшпигеля и больше никакой. Ну и к слову, вы сами сказали, что это опереточный мир, то есть это тоже мир определенного пузыря. Почему вы захотели, чтобы это был опереточный (немножко выдуманный, немножко сказочный) мир российской провинции? Возможно, чтобы отойти от канона, в котором российская провинция — это всегда смесь распутицы с помойкой?

ЛМ: Да мне бы ничего не стоило и в русле психологического реализма изобразить провинцию не помоечной. Стилистика «Фрау» скорее связана с моим запросом попробовать себя в другом жанре и в другой степени условности.

Мне просто надоело заниматься имитацией жизни и пытаться быть максимально естественной на уровне камеры, истории и актерского существования. Это просто мой частный интерес.

ЗП: Тут сразу такой возникает вопрос. Премьера фильма, я так понимаю, была на фестивале «Маяк». Там было несколько фильмов, которые задумывались и были написаны, скажем так, до всех событий. «Год рождения» Местецкого, например. Да что там говорить, «Снегирь» Хлебникова тоже задумывался, я так понимаю, до, а заканчивался в процессе. Насколько вам эта история казалась актуальной, когда все случилось? Не было ли у вас желания послать все на фиг или этот фильм — вынужденная попытка эскапизма?

ЛМ: Скажем так, если бы я успела снять этот фильм в 2021-м, он был бы точно таким же. То есть я ничего в нем не поменяла из-за того, что случилось. Но, отвечая на предыдущий подвопрос (насколько он актуальный?), да он ничерта не актуальный. Он вопиюще не актуальный. В марте 2022-го должен был начаться кастинг. Я думала так: вот ко мне придут актеры, и я должна буду с ними говорить о героях, о том, что их волнует. Но при этом я понимаю, что и меня, и актеров прямо сейчас волнуют совершенно другие вещи. Мне резко стала неинтересна проблематика фильма.

В общем, я пошла на первые пробы с таким странным ощущением. Я ничего не чувствовала, хотя я помнила, что я чувствовала раньше, и чисто умозрительно готова была к разговору о персонажах и их мотивациях. Но меня вытащили актеры, потому что… Не знаю, может, они в силу своей профессии могут реально переключаться. Они приходили очень эмоционально заряженные, и благодаря им я втянулась и как-то начала что-то понемножку испытывать.

ЗП: Я Вам честно признаюсь: когда я получила ссылку и начала смотреть фильм… Когда заиграли все эти советские, пионерские мелодии, во мне начало расти раздражение. Я понимаю, что это стилистика фильма. Но я просто настолько не хочу сейчас видеть ничего связанного с советским. Это такой как бы ностальгический еще момент. Как раз конфликт, который потом происходит у Кристины с Ваней, где они, в общем, одинаково себя переоценили и свои чувства переоценили. В общем, они оба совершили эту ошибку — искусственную попытку жить вместе. Она сначала всю эту бабушкину квартиру разнесла и оформила «Икеей», а потом он вернул обратно весь советский хлам. Я была на стороне Кристины. Мне тоже хотелось разнести весь этот мир советских обоев, советских песен и всего остального.

ЛМ: Я боялась этого эффекта. Когда я отправляла монтаж посмотреть какому-то кругу друзей-коллег, я прям задавала вопрос: «Не считывается ли Ванина упоенность Магомаевым, песенками из советских мультиков как мое авторское любование Советским Союзом?» Мне все говорили, что нет. Хотя некоторые тоже реагировали на начало фильма, потому что оно очень яркое, тебя прям сразу — тыщ: слушай песню пионерскую, штангу тягай и бери зубной порошок из баночки. В общем, я подозревала, что может возникнуть такая реакция, но надеялась, что она как-то в процессе просмотра фильма нивелируется.

ЗП: Как говорится, трактовка в глазах смотрящего. Условному критику может прийти в голову такое рассуждение, что этот инфантилизм героя Вадика Королева и есть самое главное зло, потому что вся страна такая. Соответственно, Кристина хочет из этого всего вырваться. В общем, она главная героиня, и за ней, как говорится, будущее.

ЛМ: Кристина и правда главная героиня. Причем она в нее вырастает постепенно. Я, кстати, думаю, что, если бы Кристину играла не Лиза, этого могло и не случиться. Например, сейчас кино заканчивается кадром с Лизой, то есть Кристиной, хотя в сценарии последний кадр должен был быть с Ваней. Просто, когда я даже не монтировала, а еще снимала, я поняла, что заканчивать нужно Кристиной и что это с ней еще что-то может произойти, а с Ваней ничего произойти, на самом деле, не может. Очевидно, что он вот такой парень, герметичный. Его счастье в том, чтобы его бабушкину квартиру никто не переделывал. В общем, win-win у Вани с Кристиной в финале.

ЗП: Оба актера, мне кажется, очень большая удача фильма. Лиза потрясающая. Что касается Вадика, мне интересно, как вы ставили перед ним актерскую задачу. Я его хорошо знаю. Возникает соблазн сказать, что это и есть отчасти Вадик на экране. Поскольку он еще не профессиональный актер, как вы с ним работали на съемках?

ЛМ: Сейчас я уже склонна согласиться, что в Вадике есть Ваня. Но до встречи с Вадиком я этого не видела, хотя кастинг-директор мне его советовал с самого начала. Когда Юра Борисов, который был у меня в дримкасте, соскочил, я была в полной растерянности, потому что все были хуже Борисова. Я страдала. Я погуглила фотки Вадика и увидела, что это такой чувак модный, с умной стрижкой, в оверсайз-пальто, ч/б, по Питеру гуляет. А Ваня же должен быть немножко рабоче-крестьянский. У меня как-то стильный Вадик с Ваней не мэтчились. Но я сказала кастинг-директору: «Ладно, давай зови Вадика, что нам терять». И пришел Вадик, и вдруг у него получилось. Сразу же устроили им парную пробу с Лизой. Я увидела, что Лизе с ним интересно, а это была еще одна принципиально важная для меня вещь. А актерскую задачу я Вадику ставила примерно так. Вадик произносит реплику, и мы начинаем ее настраивать по оси от полюса «Ваня сумасшедший» до полюса «Я ничего не играю». То есть мы искали баланс вот этой как бы странности и нормальности.

ЗП: Надо завершить на какой-то философской ноте. Собственно, очень простой вопрос. Что дальше? Мне этот вопрос задают, когда у меня берут интервью. Что дальше вообще с российским кино? Опять же, в тех условиях, в которые его поставили (как и всех остальных). В общем, какие пути бегства, какие пути выживания?

ЛМ: Я занимаюсь маленьким кино про маленькие человеческие проблемы, которые иногда кажутся большими, но в целом никто от них не умирает, кроме бабушки Кристины от рака легких, да даже и она не в кадре, а как бы в перспективе. И я не превращусь в другого человека, другого автора, который, например, захочет теперь подводить какие-то итоги социально-политические. При этом мне как будто бы и маленькие истории рассказывать уже не очень хочется, потому что они меркнут на фоне масштаба происходящего с миром в реальности. Для того чтобы у тебя было настроение разглядывать нюансы… А это то, в чем я, наверное, сильна, и единственное, в чем я сильна по-настоящему. Остальное, что удается (когда удается), — оно наслаивается вокруг этого ядра такой как бы внимательности к жизни. Не знаю, вышел на улицу с широко раскрытыми глазами и замечаешь каждую веточку, каждого прохожего, подслушиваешь разговоры. Но чтобы в таком режиме жить, наблюдать, сочинять, нужно, чтобы в это время мир вокруг тебя не рушился. У меня есть идея сербского фильма про сербских людей. Тоже не новая, из прошлой жизни. Не могу сказать, что я одержима этой идеей.

А все-таки нужно испытывать чувство одержимости, чтобы вписаться в съемки, потому что это тяжело. Только великая страсть может тебя заставить на это пойти. Не знаю, короче, что делать.

Еще есть идея русского фильма про русских. Он тяжелый. Не смертельно тяжелый, но по сравнению с ним «Фрау» — это радужные пони.

ЗП: Удачи вам и удачи фильму! С «Дунаем», помню, вас ковид подвел в прокате.

ЛМ: Да вообще! Я не фартовая.

ЗП: А кто сегодня фартовый?